Очерки по теории сексуальности [litres] - Зигмунд Фрейд

На следующее утро отец находит подтверждение своего толкования.

«В воскресенье, 29 марта, мы с Гансом едем в Лайнц. В дверях я шутливо прощаюсь с женой: «До свидания, большой жираф!» Ганс тут же спрашивает: «А почему жираф?» Я отвечаю: «Большой жираф – это мама». Ганс возражает: «Ага, а Ханна – помятый жираф!»

В вагоне трамвая я разъясняю ему фантазию с жирафами. Он отвечает: «Да, это верно», а затем, когда я сообщаю, что большой жираф – это я, а длинная шея напомнила ему о пипиське, он добавляет: «У мамы тоже шея, как у жирафа. Я видел, когда она мыла свою белую шею»[153].

В понедельник 30 марта утром Ганс приходит ко мне и говорит: «Сегодня я придумал сразу много чего. Мы с тобой были в Шенбрунне у овец, пролезли под веревки, потом рассказали об этом сторожу у входа, и он нас сцапал». Остальное он забыл.

По поводу этого я могу заметить вот что: когда ему захотелось в воскресенье в зоологическом саду поглядеть на овец, выяснилось, что место огорожено веревкой, так что мы не могли попасть туда. Ганс сильно удивился тому, что ограда состоит всего-навсего из веревки, под которую легко пролезть. Я сказал ему, что приличные люди не лазают под веревкой, а он возразил, что это очень просто. Тогда я сказал, что может прийти сторож, который заберет нарушителя. У входа в Шенбрунн стоит охранник, и однажды я сказал Гансу, что он арестовывает непослушных детей.

В тот же день, по возвращении от Вас, Ганс сознался еще в нескольких желаниях сотворить нечто запрещенное. «Сегодня утром я опять кое-что придумал». – «И что же?» – «Мы с тобою ехали в вагоне и разбили стекло, а полицейский нас забрал».

Налицо явное и правильное развитие фантазии с жирафами. Ганс чувствует, что нельзя стремиться к обладанию матерью; он натолкнулся на границу, за которой лежит инцест[154]. Но он считает свое желание запретным по сути. Во всех воображаемых шалостях, которые он себе придумывает, рядом с ним всегда присутствует отец, который тоже подвергается аресту. Отец, по мнению мальчика, склонен проделывать с его матерью нечто загадочное и запретное, и это нечто он представляет как что-то насильственное, вроде разбивания стекла или проникновения в огороженное пространство.

Отец с сыном действительно навестили меня в тот день в мои приемные часы. Я уже был знаком с этим забавным малышом, таким милым в своей самоуверенности, и мне было приятно увидеть его снова. Не знаю, вспомнил ли меня Ганс, но вел он себя безупречно, как вполне разумный член человеческого общества. Консультация была коротка. Отец начал с того, что страх Ганса перед лошадьми не уменьшился, несмотря на все разъяснения. Развитие болезни вынуждало признать малоприятную истину: связь между лошадьми, которых он боялся, и безусловной привязанностью к матери довольно слабая. Отдельные подробности, которые я узнал – больше всего Ганса пугают выступы над глазами лошадей и чернота вокруг их ртов, – никак не поддавались объяснению на основании доступных нам фактов. Впрочем, когда я разглядывал отца с сыном, сидевших передо мной, и выслушивал рассказ мальчика о терзавшем его беспокойстве, у меня мелькнула мысль о возможном толковании, которое, похоже, ускользнуло от отца ребенка. Я шутливо спросил Ганса, носят ли его лошади очки. Он ответил отрицательно. А носит ли очки его отец? Он снова замотал головой, вопреки очевидности. Тогда я уточнил, что, может, «черное вокруг ртов» – это усы? Затем я объяснил ему, что он боится отца ровно потому, что сильно любит мать. Наверное, продолжал я, он думает, что отец на него сердится, но это неправда, отец любит его, всегда любил, и он может без страха во всем признаваться. Давным-давно, когда Ганса еще не было на свете, я уже знал, что он однажды родится, станет горячо любить свою маму и потому испытывать страх перед отцом. Мол, я даже рассказывал об этом его отцу. Тут отец мальчика прервал меня: «Почему ты думаешь, что я сержусь на тебя? Разве я тебя ругал или бил?» «Да, ты меня бил», – ответил Ганс. «Зачем ты врешь? Когда такое было?» – «Сегодня перед обедом». Тут отец мальчика вспомнил, что Ганс совершенно неожиданно боднул его головой в живот, после чего он рефлекторно шлепнул сына рукой. Примечательно, что эту подробность отец не увязал изначально с неврозом и лишь теперь различил в данном поступке выражение враждебного отношения мальчика, а также, быть может, проявление боязни получить наказание[155].

На обратном пути Ганс спросил у отца: «Разве профессор разговаривает с богом, что он все может знать наперед?» Пожалуй, я мог бы возгордиться такой оценкой из детских уст, если бы не сам спровоцировал ее своим шутливым хвастовством. После консультации я почти ежедневно получал сведения об изменениях в состоянии моего маленького пациента. Нельзя было, конечно, ожидать, что он после нашего разговора сразу избавится от беспокойства, но оказалось, что ему теперь ему представилась возможность свободно излагать свои бессознательные измышления и справиться с назойливой фобией. С этого времени он старательно выполнял ту программу, которую я заранее составил и передал его отцу.

* * *

«Второго апреля. Можно отметить первое существенное улучшение. До сих пор Ганса никак нельзя было заставить выйти за дверь на сколько-нибудь продолжительное время, и он в очевидном испуге мчался домой, едва заметив лошадей, а теперь он провел за дверью целый час – и нисколько не пугался, даже когда мимо проезжали экипажи, что у нас случается довольно часто. Время от времени он убегал в дом, замечая вдали лошадей, но тут же, как бы передумав, возвращался обратно. В любом случае, от былого беспокойства остался лишь слабый след, и улучшения после всех разъяснений не подлежат сомнению.

Вечером он сказал: «Раз мы уже выходим на улицу, можно поехать в городской парк».

* * *

«Рано утром 3 апреля он забрался ко мне в постель, чего в последние дни больше не делал – и явно гордился своим воздержанием. Я спросил: «Почему ты пришел сегодня?»

Ганс: «Пока мне не страшно, я не прихожу».

Я: «Значит, ты приходишь потому, что боишься?»

Ганс: «Без тебя мне страшно, когда я не в твоей кровати, мне страшно. Когда я перестану бояться, то больше не приду».

Я: «Значит, ты меня любишь, и на тебя находит страх, когда ты утром лежишь в своей постели? Поэтому ты приходишь ко мне?»